Михаил Ремизов, президент Института национальной стратегии:

Для населения праздник 4 ноября пока не состоялся – просто потому, что психология людей в целом достаточно инерционна, и для того чтобы заложить определенные коды и модели восприятия праздника, необходимо длительное время. Кроме того, необходим гораздо больший уровень социальной креативности, то есть нужно приложить гораздо большие усилия на уровне эстетики государственной пропаганды, чтобы создать новый праздник, особенно учитывая, что его повод – событие, которое чествуется, - отстоит от нашего времени на четыре столетия.

В этом смысле День народного единства пока как полноценный государственный праздник еще не состоялся, хотя, безусловно, его идеология заслуживает уважения, поскольку в этой идеологии сочетаются следующие два момента. Первое: идея учреждения, восстановления государства самоорганизующимся народом. Второе: идея незападного цивилизационного выбора России. Есть понятие гражданского культа. Так вот в потенциальном российском гражданском культе эти две идеи способны иметь серьезную нагрузку. Но для этого нужно, чтобы они были больше, чем историей, потому что все то, что мы воспринимаем исключительно как часть истории, часть прошлого, не имеет мобилизационной силы. По-настоящему живыми и энергетически насыщенными являются те смыслы, которые одновременно связаны и с историей, и с актуальным выбором, которые связаны с текущей политикой.

Какие политические смыслы приписываются этому празднику? Должен сказать, что движению националистической оппозиции удалось в значительной степени его отождествить и проассоциировать с собой – как благодаря прошлому «Русскому маршу»,  так и благодаря, я бы сказал, не столько нынешнему «Русскому маршу», сколько колоссальной информационной шумихе вокруг процесса его организации, запрета и так далее. Поэтому вольно или невольно эта ассоциация выстроена. Но она выстроена, естественно, не для основной части населения, которая смотрит телевизор, – по телевизору показывают другие акценты праздника («День добрых дел», который учрежден движением «Наши» и так далее). Ассоциация выстроена по крайней мере в сознании политизированной части общества, которая активно пользуется интернет-СМИ, которая читает политическую прессу, - в их сознании этот праздник на уровне  ассоциаций прочно увязан с русским движением. И это хорошо – просто потому, что на данный момент существует задача кристаллизации образа русского национального движения в сознании хотя бы политического класса и политизированной части общества.

Как складывается этот образ под влиянием событий вокруг «Русского марша»? На мой взгляд, решена только одна из задач по созданию образа – задача узнаваемости: задача узнаваемости бренда «Русский марш», задача узнаваемости бренда ДПНИ, задача узнаваемости некоторых фамилий его организаторов. То есть привлечено внимание. Но акцент этого внимания, сам образ не оказался положительным. Это связано, с одной стороны, с тем, что движение фактически продемонстрировало на данном этапе свою организационную слабость. Об этом свидетельствуют многочисленные расколы (там было сразу несколько расколов, по нескольким признакам, по нескольким причинам, которые также становились предметом шумной информационной кампании). С другой стороны, как слабость и неуверенность были восприняты колебания организаторов, их противоречивые жесты по вопросу о месте проведения марша. Поэтому с точки зрения организационной, с точки зрения восприятия русского движения как организованной силы пока результат является отрицательным.

Естественно, у этого отрицательного результата были свои объективные причины. Это связано не столько с ошибками организаторов, сколько с тем прессингом, которому подвергалось начинание с самого начала. И, пожалуй, наиболее интересным фактом является именно этот административный прессинг. На данный момент именно он придает русскому национальному движению значение экстраординарного политического фактора. То есть если бы власти уделяли маршу несколько меньшее внимание и волновались несколько меньше по поводу попыток самоорганизации в националистическом сегменте российского политического пространства пока на достаточно невысоком, на низовом уровне, не подкрепленном серьезными ресурсами, то этот процесс не воспринимался бы как какое-то экстраординарное явление. Это движение воспринималось бы лишь как один из полюсов достаточно большого, разноречивого политического пространства. Здесь же фактически власть сама придала идущему процессу самоорганизации русского движения особое значение и сообщила ему статус своего привилегированного противника. Естественно, это только увеличивает определенный репутационный капитал движения, по крайней мере, в потенциале. Власть в известной мере сама создает, «накачивает» своего противника.

С чем это связано? Я думаю, это связано с тем, что информационная политика по данному вопросу определялась на уровне отдельных чиновников администрации президента, которые, решая какие-то свои аппаратные, кадровые или политические задачи, при этом действуя от имени власти, преувеличили существующий масштаб русского националистического движения.